Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с
души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят —
молчу.
Остатком — медью — шевеля,
Подумал миг, зашел в кабак
И
молча кинул на верстак
Трудом добытые гроши
И, выпив, крякнул от
души,
Перекрестил на церковь грудь.
Левин слушал
молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак не мог перенестись в
душу своего приятеля и понять его чувства и прелести изучения таких женщин.
В
душе ее в тот день, как она в своем коричневом платье в зале Арбатского дома подошла к нему
молча и отдалась ему, — в
душе ее в этот день и час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая.
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью
души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И
молча обмененный взор
Ему был общий приговор.
«Зачем вечор так рано скрылись?» —
Был первый Оленькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И
молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою
душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров…
Увы, Татьяна увядает;
Бледнеет, гаснет и
молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее
души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!
Пошли приветы, поздравленья:
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его
душе родили жалость:
Он
молча поклонился ей;
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем
молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина
душаСебя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
Минуты две они
молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
Иногда я
молча останавливаюсь между часовней и черной решеткой. В
душе моей вдруг пробуждаются тяжелые воспоминания. Мне приходит мысль: неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?..
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но
молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в
душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга
молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его
душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя
душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу
молчать», — что это значит, а? Хотел
молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
Когда он
молчал, глаза придавали холеному лицу его выражение разочарованности, а глядя на женщин, широко раскрывались и как бы просили о помощи человеку, чья
душа устала, истерзана тайными страданиями.
— Ты — не думай, я к тебе не напрашиваюсь в любовницы на десять лет, я просто так, от
души, — думаешь, я не знаю, что значит
молчать? Один
молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.
Самгин уже готов был признать, что Дуняша поет искусно, от ее голоса на
душе становилось как-то особенно печально и хотелось говорить то самое, о чем он привык
молчать. Но Дуняша, вдруг оборвав песню, ударила по клавишам и, взвизгнув по-цыгански, выкрикнула новым голосом...
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их на спор. Но — он ошибся: Кумов спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости
души и духа, он
молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
Она вздохнула, как будто сбросила последнюю тяжесть с
души. Оба
молчали.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим,
молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по
душе.
Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он протянул к Андрею обе руки, и они обнялись
молча, крепко, как обнимаются перед боем, перед смертью. Это объятие
задушило их слова, слезы, чувства…
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие
души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они
молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной
душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Она потупилась и
молчала. А ему в
душу пахнуло ужасом от этих простых слов и еще более от ее молчания.
Слезы и улыбка,
молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор, шепот наедине, этот доверчивый шепот
душ, таинственный уговор слить две жизни в одну!
Но пока еще обида и долго переносимая пытка заглушали все человеческое в нем. Он злобно
душил голос жалости. И «добрый дух» печально
молчал в нем. Не слышно его голоса; тихая работа его остановилась. Бесы вторглись и рвали его внутренность.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем
молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу
душу, шепот сердца… вот что!
Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его
душу, то вникайте не в то, как он
молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется.
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотного в
душе пальцами дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли? Так что я иногда лучше люблю хмуриться и
молчать: ты умна, ты должна понять.
Так что я даже в ту минуту должен был бы стать в недоумении, видя такой неожиданный переворот в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых. Я, однако же, вышел
молча; на
душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы невозможно понять.
Картина оковывает мысль и чувство: все
молчит и не колыхнется и в
душе, как вокруг.
Он не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен, не старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их
молча и много — и своими познаниями, и нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр, а просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой
души.
Он показал ей, что и где писать, и она села за стол, оправляя левой рукой рукав правой; он же стоял над ней и
молча глядел на ее пригнувшуюся к столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и в
душе его боролись два чувства — зла и добра: оскорбленной гордости и жалости к ней, страдающей, и последнее чувство победило.
Все
молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его
душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им...
—
Молчи, злая
душа, — яростно крикнула ему Грушенька, — никогда ты мне таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать.
Я
молчу, да и рад в
душе, ибо узрел несомненную милость Божию к восставшему на себя и казнившему себя.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на
душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами
молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят!
Я
молчал, но и у меня хорошо стало на
душе. «Целы будем! — повторил я про себя и разлегся на сене. — Дешево отделались!»
Последние два дня были смутны и печальны. Гарибальди избегал говорить о своем отъезде и ничего не говорил о своем здоровье… во всех близких он встречал печальный упрек. Дурно было у него на
душе, но он
молчал.
Матушка даже повернулась на стуле при одной мысли, как бы оно хорошо вышло. Некоторое время она
молчала; вероятно, в голове ее уже роились мечты. Купить земли — да побольше — да крестьян без земли на своз
душ пятьсот, тоже недорого, от сорока до пятидесяти рублей за
душу, да и поселить их там. Земля-то новая — сколько она приплода даст! Лошадей развести, овец…
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай в душевной глубине
И всходят и зайдут оне. //..........
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь. //..........
Лишь жить в самом себе умей:
Есть целый мир в
душе твоей
Таинственно-волшебных дум…
Детство часто беспечно проходит мимо самых тяжелых драм, но это не значит, что оно не схватывает их чутким полусознанием. Я чувствовал, что в
душе моего приятеля есть что-то, что он хранит про себя… Все время дорогой он
молчал, и на лбу его лежала легкая складка, как тогда, когда он спрашивал о порке.
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно
молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел
душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Она
молча подала ему руку и не шевельнулась с места, чтобы проводить его до передней. В ее
душе жило смутное ожидание чего-то, и вот этого именно и не случилось.
— Видите ли, я страшно один, нет у меня никого!
Молчишь,
молчишь, и вдруг — вскипит в
душе, прорвет… Готов камню говорить, дереву…
Мне однажды пришлось записывать двух женщин свободного состояния, прибывших добровольно за мужьями и живших на одной квартире; одна из них, бездетная, пока я был в избе, всё время роптала на судьбу, смеялась над собой, обзывала себя дурой и окаянной за то, что пошла на Сахалин, судорожно сжимала кулаки, и всё это в присутствии мужа, который находился тут же и виновато смотрел на меня, а другая, как здесь часто говорят, детная, имеющая несколько
душ детей,
молчала, и я подумал, что положение первой, бездетной, должно быть ужасно.
А Петр все
молчал, приподняв кверху слепые глаза, и все будто прислушивался к чему-то. В его
душе подымались, как расколыхавшиеся волны, самые разнообразные ощущения. Прилив неведомой жизни подхватывал его, как подхватывает волна на морском берегу долго и мирно стоявшую на песке лодку… На лице виднелось удивление, вопрос, и еще какое-то особенное возбуждение проходило по нем быстрыми тенями. Слепые глаза казались глубокими и темными.
Когда б не доблестная кровь
Текла в вас — я б
молчал.
Но если рветесь вы вперед,
Не веря ничему,
Быть может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой
душой,
А он, не думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым
И — вот его судьба!..
И что ж?.. бежите вы за ним,
Как жалкая раба!
Возвращаясь на другой день домой, Петр Елисеич сидел в экипаже
молча: невесело было у него на
душе. Нюрочка, напротив, чувствовала себя прекрасно и даже мурлыкала, как котенок, какую-то детскую песенку. Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
—
Задушу, своими руками
задушу… — хрипела Ганна, из последних сил таская Федорку за волосы. — Я тебя народила, я тебя и
задушу… Знаю, куда ты по ночам шляешься! Ну, чего ты
молчишь?
Вася тоже приходил по вечерам, скромно усаживался куда-нибудь в уголок и больше
молчал, подавленный своею необразованностью, — он от всей
души завидовал доктору, который вот так свободно может говорить с Нюрочкой обо всем, точно сам родился и вырос в Ключевском.